Чернявская Ирина Сергеевна : другие произведения.

Водка со

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:

Водка со <Спрайтом>

Понимаете, я  -- девственник. За те 26 лет, что я живу на этом свете, 
ни одна женщина не захотела лечь со мной в постель. Да я их и не 
осуждаю. Что я? Вечно сутулый карлик с непомерно большой 
головой, разбухшей, видимо, от знаний. Потому что я - умный.

В той жизни у меня была одна радость. Я ходил к Вере. Она была 
красивая, но бедная. У неё были прекрасные чёрные глаза и длинные 
волосы, но не было денег.  Ещё у Веры был муж. Я поначалу даже 
удивлялся: что эта чудесная во всех отношениях баба нашла в рано 
лысеющем худеньком мужчинке, вечно молчащим и кривящем 
тонкие губы в ернической ухмылочке. Мужа звали Саша Беккер. Он 
был врач и одесский немец. Постоянно ёжился в свитерах: <Как у 
вас тут, на севере, холодно:> И это в двухстах километрах юго-
западнее Москвы!

У Веры с Сашей была однокомнатная квартирка на окраине города и 
серая кошка Сима. Вместо детей, которых Вера до смерти хотела, а 
Саша - нет. Поэтому в доме у них пахло сигаретами и Симиными 
лужами.  Очень уютный, знаете ли, запах. Я  ведь курю и люблю 
кошек. И они меня любят. Где-то я читал, что изо всей компании 
кошки одаривают своим вниманием самого несчастного человека. 
Сима садилась только ко мне на колени. Я был девственником, и она 
это понимала.

Вот так мы и водились вместе. Сима терпела меня за мои несчастья.  
Вера - по доброте своей душевной и профессиональной,  ведь она 
тоже была доктором. Саша - потому, что в его мирке этого чужого 
города были только женщины. Дома - жена, на работе в 
поликлинике - сослуживицы. Я был, если хотите,  единственным, с 
кем он общался,  мужчиной. Пусть даже только  по паспорту. С 
Сашей мы говорили про футбол и играли в шахматы.  Он про эти 
игры говорил: <Избиение младенцев>.  Я всегда его побеждал,  я 
умный.

Но чаще всего в эти крышелётные месяцы - апрель, май, начало  
июня,  мы  сидели на крошечной  их кухне вечерами и не включали 
света. Все мы были очень бедны - два врача, и я - наборщик 
типографии. Но на столе у нас всегда стояла водка со <Спрайтом>.

Я не знаю, может быть, весь мир потребляет в тех или иных 
вариациях крепкие напитки с газировкой. Ну,  джин-тоник там, ром 
кола: Но для меня водка со <Спрайтом> - это не просто <Легко, 
вкусно и сразу по мозгам>. Это вкус мечты, которой не было, нет и 
не будет. 

Сейчас расскажу, почему. А то, наверное, непонятно. Короче, 
сидели мы на кухне. Лиц в темноте не видно. Движения рук на столе 
плавны и легки от спиртного. Наступал такой момент, когда время 
обсуждения жизненных коллизий Юродского уже прошло, а время 
анекдотов не наступило.  Когда хочется после неловкой паузы 
(<Ангел пролетел> - <Мент родился>) рассказать про хорошее. Про 
бывшее хорошее. 

Захмелевшая Вера, сдувая  прядь волос с лица, всегда рассказывала 
про Одессу.  В которой она шесть лет  училась,  а Саша так и жил 
всю свою жизнь. 

 -- Хотя мы с ним и учились в одном институте, и в одних компаниях 
клубились, он не любил меня,  -- смеясь, она опрокидывала стопочку 
водки и занюхивала Сашиной плешью, --  а я всё старалась 
понравиться ему. Здоровый образ жизни, понимаешь,  вела. Была 
такая навязчивая идея, мания почти что - похудеть. Для чего я два 
раза в день бегала по Чкаловскому пляжу. Помню: август. Вечер. 
Солнце с шипением падает в море. На пляже - пары. Песок в их 
интимных местах скрипит так, что аж слышно. Вдруг вижу, - юноша 
на камне сидит красоты неописуемой. Таких увидишь разве что на 
обложках  журналов или в очередях венерических больниц.  А у  
него на коленях - голова другого юноши. Которую он нежно так и 
трепетно поглаживает. А мне почему-то подумалось, что всё это - 
красиво. Понимаешь? Красиво: Когда я развернулась и потрусила 
дальше, они так и сидели, не пошелохнувшись. Один смотрел в 
закат, другой - в лицо смотрящего в закат.  Там, в Одессе, всё было 
свободнее. С людьми, с условностями,  с любовью: 

Она замолчала и подперла рукой щёку. Чёрная прядь волос упала в 
лужицу газировки на столе. Вера, как сказала бы моя украинская 
бабка, царствие ей небесное, <ЗАЖУРЫЛАСЬ>.  Саша не утешал её. 
Он поймал Симу и усадил к себе на колени. А я поймал себя. На 
мысли о том, что хочу в этот город. Хочу так, как, наверное, 
беременная женщина хочет фаршированных сыром маслин в 
третьем часу ночи.


И не рассказ о закатных педерастах так меня потряс. Правда же, я не 
хотел пробовать с мужчинами только потому, что не получалось с 
женщинами. Да я и забыл про них, про женщин, в тот момент. 

 И не  моё имя- отчество тому причиной.  Все зовут меня Алексеем 
Львовичем и считают евреем. И это вторая трагедия моей жизни 
после  девственности.  Я - не еврей. Хотя всегда мечтал быть им. 
<Придурок, --  те немногие, знавшие о моей мечте,  думали именно 
так, --    мало у тебя собственных проблем, что ли?>  и в паспорте 
моём, ещё серпастом-молоткастом записано:  русский. И я не знаю, 
откуда в бедной жизни моей бедной мамы     двадцать семь лет назад 
появился мужчина по имени Лев. Она не говорит мне.

Подождите. Я пока не буду рассказывать про Веру, Сашу, Симу и 
водку.  Расскажу про кладбище и про то, как я захотел быть евреем. 

Один раз, когда я был молодым, зелёным и романтичным, мне негде 
было готовиться к экзаменам. Дома мама ссорилась с отчимом, 
рыжим красномордым огородником, плебеем и хамом. Библиотеки, 
не помню, по какому уже случаю, были закрыты.  В парке ко мне 
пристали гопники и пообещали избить.  Я пошёл тогда на кладбище. 
Первый раз в жизни пошёл, в этом городе наша семья никого не 
хоронила. Словом, фиг его знает, как, я оказался в той  части, где в 
прошлом веке хоронили евреев. Скажу только, что книг своих в тот 
день я   не читал. Читал надгробные надписи, потому что. <Инженер 
Илья Иосифович Шулькин>. <Брук Борис Евгеньевич, доктор> ( Не 
врач, понимаете? Врач - это такой загнанный, голодный, в грязно-
белом мятом халате. А то - доктор. До-о-ктор. Сытый такой, 
вальяжный. Доктор Айболит. Доктор Живаго. Доктор Ватсон. 
Совсем другое дело.) Или вот: маленький ангелочек с отбитым за 
столетие носом и пухлявыми гусиными крылышками склонился над 
крошечным надгробием. <Розочка Теплицкая>. Шесть лет было 
Розочке, когда умерла она в 1896 году. 

Я шёл себе, шёл. Помню, крапива стрекала ноги даже сквозь 
джинсы.    Кроссовки единственные промочил, в канаву какую-то 
оступился.  Я шёл и думал, что на моей  русской могиле  не укажут 
профессию. Ерунда вроде бы, одна строчка, на камне выбитая. А 
значит много. Значит, не зря учили, холили и лелеяли нашего 
Бореньку и Илюшу. Нашего самого лучшего  и самого умного 
Бореньку и Илюшу. Вышли в люди, достойными и уважаемыми  
стали.   Не сантехниками и водителями, а докторами и инженерами 
жили. Вот и щемило мне и ныло, что не принадлежу я к этому клану. 
  Так же, на Веры-Сашиной кухне вся моя душонка сбилась во 
влажный скулящий ком. Так же, как в детстве-отрочестве мечталось 
быть евреем,  хотелось мне в этот город. А накосите-ка, выкусите-ка, 
Алексей Львович, по обоим пунктам. 

Понимаете, просто я никогда не видел море. 

Очень немногие люди знают, когда они умрут. Вот я знаю. Очень 
скоро. Потому, что у меня болезнь. Тяжёлая и позорная.  Её я 
подцепил, когда кололся одним шприцом с другими наркоманами. 
Представляете? Один раз всего укололся, и даже приятно мне не 
было, а заболел на всю жизнь. Не бойтесь, не СПИДом. Гепатитом 
<С>. Он неизлечим. 

Для того чтобы жить дольше, мне нельзя пить водки, есть сладкого, 
жирного солёного. А я не хочу так, потому что это получается не 
жизнь. Ведь больше всего на свете я люблю пить водку и есть 
мороженое. По отдельности, конечно.  А Вера - доктор. Она меня 
лечит. Но я по глазам вижу, что когда умру, ей будет немножко 
печально или стыдно. Если я умру, всем будет всё равно. 

Вот мы и сидели в темноте, и пили водку, которую мне нельзя и 
курили сигареты, которые можно. А между нами вставал этот город. 
Я быстро пьянел и видел, видел его.  Он был, как бабы Малявина. 
Румяный, сочный, шумный, пёстрый.  А потом вдруг темнел. Серел. 
И улыбался мне, слюни до земли развесившему, усмешечкой Саши 
Беккера. Всезнающим таким циническим хохляцки-кайзеровским 
смайлом.  Но, чёрт возьми, я слышал, как этот город пахнет. Будто я 
на рынке застрял между цветочной, фруктовой, рыбной и лавкой 
пряностей одновременно. Так мне казалось. 

Правда, же, это было смешно. Сильно смахивало на фразу из 
концептуальной песни Бутусова: . Хотя, знаете, среди моих тогдашних знакомых, 
задыхавшихся в пыльной яблочно-тополевой провинции, было 
много маньяков. Ну, таких, ХОТЕВШИХ. Большинство ХОТЕЛО в 
Питер.  Бисерно-джинсовые девочки с непромытыми волосами. 
Огитаренные и рерихнутые мальчики в кедиках. Шлялись по улицам 
с невским туманом в глазах. 
Привет, что поделываешь?
Да вот, хочу в Питер:

Это было, понимаете, родом занятий, не требующим объяснений. Я 
был таким же маньяком. Только ещё хуже. Вместо паломничества, 
как у других, я приходил к Вере.

Мне лично смешно не было.  Голос Саши доносился как бы издалека
  -- Блин, Лёха, ты верно уже думаешь, что это прямо вечный 
праздник какой то - жить там? Солнце, водка и вода --  наши лучшие 
друзья? А географию ты учил? Прикинь, каково там зимой. Сырость, 
круги    света вокруг фонарей.  Какая-то мокрость с неба сыплется, 
то же самое под ногами чвякает. Или ты вот от старых домов 
млеешь. А жить, просто жить ты там не пробовал? Пересохший 
фонтан во дворе, там же - тубзик  общественный. Печное отопление 
со всеми прелестями,   а в комнатах всё равно холодно.  На фоне 
таких домов только фотографироваться хорошо. 

 -- Слышишь, Лёш,  мы жили в общежитии, -- это уже Вера, --   мы 
жили  в общежитии. Коридор на сорок комнат, тёмный всегда.  
Только в конце, как рассказывают о клинической смерти, свет. Это 
была дверь на балкон с матовым стеклом. Там жили какие-то бедные 
индусы, пакистанцы, шри-ланкийцы какие-то. Мы дружили с ними. 
Тогда все со всеми дружили.

Я вдруг понял. Почему она с таким трепетом,с таким восторгом и 
придыханием говорила. Там (декорации: груды черешни на рынке; 
винтовые подъезды с запахом  проросшей картошки и котов; 
солёный песок)  им было хорошо. А здесь - не очень. Здесь, я 
извиняюсь, солёным песком облЯденевшие дворничихи посыпают 
обледеневшие тротуары. Чтобы, значит, когда навернёшься в 
гололёд, изгваздать одежду песком. И облизнуться. Но это было 
последнее, что я понял.

Дальше помню  (да так, будто я сам видел), какие-то индийские 
праздники в общаге, когда у порогов комнат индусов горели свечки. 
Какое-то богемное кафе, куда Вера ходила одна, без Саши, и её 
новые волосатые друзья называли прихиппованной цивилкой. 
Какой-то их общий друг, умевший вызывать землетрясения на 
равнине и снег в начале июня: Полная вакханалия. 

Помню, как потом нам с Верой было плохо,а Саша нас спасал. Ну, 
вы понимаете, как спасают опившихся водки людей. Так я навсегда 
и запомнил Сашу - держащего по очереди наши с Верой головы над 
унитазом, больше я его не видел. 

Сейчас расскажу, как это вышло. После того вечера я два месяца не 
заходил к ним. Было очень стыдно. Мне казалось, что  я лично 
разгромил и обблевал всю их квартиру. И страшно было узнать, так 
это или нет. 

Я не знал, что в это время Саша бросил Веру и уехал в Одессу. А 
Вера не захотела, чтобы он её бросал и поехала за ним. Получилось 
всё, как в кино. В этом городе они встретились, в этом городе они и 
расстались навсегда. 

Веру приютили друзья. Они собирались продавать старинную 
квартиру в центре города, но передумали.  Вера стала жить там. Изо 
всей мебели всеми комнатах была только ванна, пара рассохшихся 
табуреток и кресло-качалка. Вера ничего не делала, никуда не 
выходила. Только сидела в этом кресле и вила виноградное, копейки 
стоившее, вино. 

И я представил. Веру, красивую, несчастную и тихо пьяную. Как она 
сидит там, в своём кресле, как Анна Ахматова  на портрете 
Альтмана. Солнце горячими квадратами падает на старый паркет 
сквозь мелкий оконный переплёт. На балконе от жары  увяли 
виноградные листья. Вся квартира пропахла пылью и 
многовековыми неразделёнными любовями. Тихо. Голая Вера 
запивает горькие слёзы старым вином. 

Потом она, конечно, вернулась. Но нам внезапно стало не о чем 
говорить, кроме как о моей позорной болезни.  Вспоминать Одессу 
она больше не хотела. Потом у неё появился новый муж. А потом 
ребёнок. У меня не появилось ничего. 

 Единственное, что случилось --- я посмотрел фильм. Знаете, я 
вообще-то кино не люблю и не понимаю. Бунюэля от Bonduelle не 
отличу. Вот и этого фильма название забыл. Может, вы вспомните, 
если я расскажу, о чём он. 

Короче, встречаются два безнадёжно больных человека. Дин 
другого спрашивает: <Ты видел море?>  <Нет.> <О чём же ты 
будешь говорить на том свете, -- спрашивает первый, -- ведь там все 
только сидят  и говорят о том, как шумит море.> И они вместе 
откуда-то сбегают. То  ли из тюрьмы, то ли из больницы. В течение 
двух с половиной киношных часов с разными приключениями 
добираются до моря. Вот и всё.

Вы знаете, я ничего не скажу Вере. Я уже решил. Нам на работе 
зарплату задерживают вот уже семь месяцев. Но я берегу себя. Не  
умру, пока не отдадут всех денег. Тогда хватит на билет. И я увижу 
этот город. Войду в море. Выпью, как раньше, водки со <Спрайтом>. 
И болезнь пожрёт меня. Разорвёт, как Тузик грелку. Многие говорят 
эту фразу о Тузике и грелке, когда хотят сказать смешное. Ноя знаю, 
что это не смешно. Это правда. 

И, знаете, что? Мне не страшно. Только боюсь, что не успею, не 
смогу увидеть этот город. И на том свете никто не будет со мной 
разговаривать. Так же, как и на этом.            

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"