Мы - обыкновенный предмет. На нас проверяют сироп и именно на нас висят абсолютно все безнадежные ситуации; мы опутываем человека с самого его начала, сопровождаем в путешествии по лабиринту жизни до самого его конца.
Как и у человеческой истории, как и у всех иных историй, у нашей есть свое начало и, рано или поздно, отыщется свой конец. Она тянется из серого тумана забвения, из самой его глубины, из эпох, которых не помнят ваши пращуры и до которых не смогли дотянуться ваши ученые, и уходит в густую голубую дымку не случившегося, пока даже не сформировавшегося будущего. Она ветвистая и путанная, как корни Пандо, и изучить ее целиком, без остатка, разложить по частям, собрать правильно этот многовековой пазл не дано никому. Куда проще рассказать историю одной человеческой жизни.
Судьба определена, жребий брошен. Еще одна крупица ложится на чашу весов, на самую вершину горки из таких же крупиц. На мгновение заколебавшись, качнувшись слегка, дернувшись, она не падает вниз, не цепляет, не тревожит, скатываясь, своих соседей - замирает тихонько, обретает равновесие. И не могла она упасть: все рассчитано, подогнано одно к другому. Сморщенные от старости, но чуткие руки без проблем определяют идеальный баланс. Другие, такие же старческие пальцы с огрубевшими от вечного трения подушечками, вплетают новую нить в общее полотно.
Восемь месяцев и семь дней мы связывали Люси с матерью, питали ее, помогали малышке расти. Она начала рваться во внешний мир немного раньше, чем все ждали. Мы были свидетелями той суеты, что внезапно началась снаружи. Мы чувствовали, как взволнованные, потные руки человека, стоявшего тогда у роддома, нервно теребят края пуловера, как суетливо хлопают они по карманам в поисках сигарет от которых он избавился еще десять месяцев назад.
Мы вытирали кровь и липкую слизь с крохотного тела Люси; видели бледное, измученное лицо ее матери, чуть приподнятые уголки ее потрескавшихся губ, глаза, в которых теплым океаном плескалось счастье.
Мы видели лица родственников, напряженные, но радостно вытянувшиеся, когда дрожащий мужской голос в трубке закричал: "Родила, родила! Девочка!".
Мы защищали Люси в мороз, и она жаловалась, что лоб чешется от шерстяной шапки, а от шарфа колит грудь.
Мы были рядом, когда она с восторгом и испугом впервые переступила порог школы, вытирали ей кровь и слезы, когда она, от волнения зацепившись ногой за ногу, упала с лестницы.
Мы впитали запах дорогих маминых духов, которые она тайком прыснула на запястья, собираясь на первое свидание.
Мы были с ней и на итоговых экзаменах, и на выпускном, и когда она напряженно всматривалась в экран монитора, ища среди поступивших свою фамилию.
Мы липли к ее спине, когда она, опоздав на пять минут и ужасно запыхавшись, вбежала в душную аудиторию; впитывали ее пот, смешанный с тональным кремом, когда она вытирала лицо и шею поданным соседом платочком.
Мы гудели под пальцами Влада, того самого соседа, когда он, умело наигрывая на гитаре, фальшиво пел ей самосочиненную песню; мы помним, как часто дышала тогда Люси, как расправлялась и снова собиралась в складки блузка у нее на груди, а в ушах беспрестанно звенело "люблю мою Лю...".
Мы незримо связали их, а через несколько лет уже облачили Люси в белое и вытирали счастливые материнские слезы, да и Люсины тоже...
Мы чувствовали, как забилось под свободной футболкой ее сердце, когда она узнала, что беременна. Мы были свидетелями той бури эмоций, что бушевала в тот миг в ее груди: страх до дрожи и радость до слез. Мы видели, как она, умирая от усталости, но переполняемая счастьем и любовью, смотрела на новоявленный миру комочек жизни... К двум переплетенным нитям добавилась третья. Мы туго скрутили их, и отныне они поодиночке теряли часть своего смысла, словно прочный канат: обрежь одну нить - он останется все тем же канатом, но никогда части не стать целым.
Мы были с ней всегда: когда она качала кроватку и глядела в сонные глазки своего малыша; когда она вскакивала вдруг от его плача, но, вслушиваясь в ночную тишину, понимала - снова показалось; когда она впервые привела своего сына в садик, и его испуганные, вспотевшие ладошки в ответ на улыбку воспитательницы крепко вцепились в подол Люсиной юбки... Вместе с Лю мы заново переживали школу, экзамены, институт, и ей казалось, что в жизни своего ребенка она видит отражение собственной жизни: те же детские радости, шалости, мечты, та же молодая наивность, те же страхи и те же ошибки, как бы она ни старалась его от них уберечь.
Мы были с ней всегда, абсолютно всегда. И когда ее сердце остановилось - тоже. И после - тоже. Мы лежали вместе с ней под сырой кладбищенской землей и вместе с ней тлели, а наверху уставшие от жизни и горя пальцы привычно перебирали струны, соленая влага капала на лакированное дерево, тут же смываемая редким дождем, и дрожащий голос тихо напевал до боли знакомую песню, которую Люси уже не могла слышать.
Мы были с ней всегда: от начала до конца. Мы проводили не один миллион жизней и не один еще проводим.
Атропос в очередной раз безжалостно щелкает ножницами, не урезав, но и не прибавив ни миллиметра. Чуткие пальцы Лахесис в очередной раз взвешивают чью-то долю, и счастливую, и нет. Отработанным движением Клото в очередной раз вплетает очередную нить в мировое полотно.
Идеальное трио. Отлаженный, смазанный механизм. Брошены тысячи тысяч жребиев, прожиты тысячи тысяч жизней, обрезаны тысячи тысяч нитей. На протяжении веков они вершили судьбы и определяли путь мира. На протяжении веков они связывали и разлучали людей. На протяжении веков мы были рядом.
Нас подарила Тесею Ариадна. По нам определяют леность пряхи и водят слепых. Мы согреваем людей и даем им свет. Мы опутываем человека снаружи и заполняем его изнутри. Мы отмеряем жизни и переплетаем людские пути.
Мы - обыкновенные нити. Скажете нет? Но ведь, если не считать обыкновенными нас, то что в этом мире вообще обыкновенно?