А у меня в голове шум прилива, вода рядом - только руку протяни. Глубокая, тяжёлая, мёртвая. Поднимается, пробирается незаметно, прячется, свернувшись клубком, до времени под личиной иных вещей, течёт под коркой асфальта - ткнёшь - забьёт фонтаном. Знаю, что все утонем, если не сделать что-то, если не научиться плавать, не найти противоядия от отравляющего пара её, не построить лодок, не отрастить крыльев, чтобы улететь, сбежать к иным берегам, где нет этой мутной льющейся пустоты, выжидающей момента, чтобы пожрать весь мир наш и труды наши.
Ты не вершишь мне, смеёшься - ну какой потоп? Как мы захлебнёмся, о чём ты? Даже если и придёт Большая Вода, разве нет у правительства лодок и кораблей? Разве не зазвучат сирены, не объявят эвакуацию? Глупый, глупый ребёнок, разве ж так бывает? А вода плещется, поднимается, невидимая, от стоп до щиколоток, словно смеясь над твоей наивностью, но ты не видишь: запинаешься о неё, грешишь на новую обувь.
"Ну хорошо, хорошо, - говорю я, - давай не о воде, давай о рассаде."
Что угодно, чтобы не дать нам захлебнуться в этой воде, чтобы выплыть, выдержать - скоро припечёт солнце, и она отступит, уйдёт под землю, вновь выжидать своего часа.
А ты фыркаешь, мол, какая рассада - твои цветы и не цветы даже, а трава, стоило ли трудиться? И я говорю. Говорю, что у всего своя роль, что травы идут на чай - ты же помнишь мой зимний чай, который я разливаю, когда в холода становится совсем тошно, хоть на стену лезь? - а без легкомысленных петуний и прихотливых роз на окне я проживу: мы же всё-таки не Кай и Герда, увы и ах.
Много же я дала бы, чтобы всё было так просто.