- Мне б Чингиза Айтматова, - обратился Ванёк к продавщице.
Порывшись в базе данных, та бросила:
- Тенгиз Ахматов? Нет у нас такого.
То был едва ль не главный книжный Москвы.
* * *
Москвичи, вообще, удивили (если не сказать "ошарашили"): живопись путали с графикой, парламентария - с парламентёром... Мня себя гражданами мира, они не знали о нём ничего. Считая, что всё повидали, на деле в массе своей видели не дальше собственного носа. То и дело слышалось:
- Минск - это Украина или Молдавия?
- А, вообще, где этот Баку?
- Курдистан - ведь бывшая республика Союза?
Все эти вопрошатели свято верили: здесь, в Москве - ум, честь и совесть Вселенной, не говоря уж об "этой стране".
Ко всему что ни на есть тут подходили двояко. Скажем, если оскорбляли их, это однозначно было "хамством", а если они - "многообразием мнений". Всё, что не вписалось в их понятия, местные привыкли объяснять шизой, скрытой "голубизной" либо следствием обильных возлияний.
* * *
Едва прибыв в столицу, Ванька понял: Москва и москвичи - две большие разницы. На всю жизнь запомнилось первое общение с москвичом в подъезде дома дяди Гриши. Кой-как найдя дом 5, корпус 2, Ванёк устало подымался с сумками по лестнице - навстречу по ступенькам сбегАл какой-то парень.
- Здрасьте, - сказал Овсов по привычке.
- До свиданья! Я тебя знать не знаю! - бросил парень и исчез, оставив Ваньку недоумевать.
Больше Ванька его не видел, но частенько вспоминал: "Тот хоть без мата..." Первый встречный москвич был исключением разве что в этом - в остальном стиль общения его был, скорее, правилом.
Мать свято верила: в Москве иные люди - выше сплетен, грызни, предрассудков... Нет, конечно, и там есть всякие, но в большинстве!.. Миф этот пошатнулся после первого общения с москвичом. А вскоре и вовсе рухнул, - в тот день, бродя по городу, Ванёк набрёл на платный сортир с надписью: "Денег нет - ходи в штаны!" И чем дольше жил он в столице, тем больше ощущал в этой фразе суть москвичей - в массе своей сытых недобрых детей-переростков, довольных всё больше собой. Юмор их был весьма странен. Немалая часть местных, к примеру, не врубалась в анекдоты. Вся общага врубалась, а местные - нет. Как-то за чаем на работе Ванец рассказал парочку. Коллеги сперва глядели на него, не разумея, где смеяться. Затем один, скроив улыбку, спросил:
- Это у вас так шутят, да?
При этом массу поводов для шуток многим местным давали бЕды ближнего. Смеялись, правда, больше за глаза - дети-переростки были трусливы.
Зато их в открытую бесило, что за МКАДом не разделяют ни энергичного их оптимизма, ни искромётной московской иронии. Вот и сейчас, выйдя из книжного, Овсов услыхал разговор двух толстых мальчиков из тех, кому за тридцать - обсуждали выборы в одном из городов:
- Из-за таких, вот, и теряем права, свободы... Всё б им на хлеб сменять...
- Какой "хлеб"? На обещание хлеба: насулят - они и рады!
- Ха, "насулят"... Попробуй! Общался с приезжими - слову не верят, всё-то деньгой меряют. Тут, вон, на днях пришлось в метро спуститься. Подошла, блин, маланья. "Как, - говорит, - До "Курской" добраться?" Cказал, а она: "С каким интервалом поезда ходят?" Всё-то выгадывают...
- Что ты хочешь... Холуёвка - нет широты души.
Про "деревню Холуёвку" Ванька слышал здесь с самых первых дней. Мир местных состоял из шумной, деловой, кипучей Москвы и остальной Руси - "деревни Холуёвки". Те, кто приезжал оттуда в "их город", могли лишь подчиняться и пахать - прилежно-тупо. Нет, добрая Москва признавала за ними, скажем, дар мечтать.
- Да, - продолжал один из больших детей. - Мечтать они тоже мечтают - выслужиться...
- И чтоб побольше всего, подешевле - конченые люди!
- Какие "люди"? ЖелУдки с ногами.
("Что б ваши желУдки без нас делали?! - зло думал Овсов. - "Права"... Знаем мы ваши "права". Как же! Право вас ублажать за копейки. Делать самую трудную, грязную, опасную работу... И быть выпнутым с первой же заминкой!")
Эта парочка ничем не отличалась от аспирантов-историков с ванькина потока. Почти все они были плоть от плоти москвичи. ПАры в рамках кандидатского минимума так и остались их единственной точкой пересечения с судьбой Ивана. Часть их и на пАрах-то почти не была - так, забегАли изредка меж заключениями контрактов от имени отцовых фирм.
Спустя ужЕ год Иван не смог вспомнить почти ни одной фамилии с потока. Да и в точности осевших в памяти имён сомневался.
- Может, и к лучшему, - сказала мать в первый ванькин приезд домой. - Представь, вы бы общались... И тебе пришлось бы за ними тянуться. Ведь им не проблема и что-то купить, и куда-то пойти... А тебе?
- Да, - с ходу согласился Ванька.
То был один из редких случаев, когда он "на все сто" был согласен с матерью. Ему эти люди были так же лишни, как и он им. "Кто они? Так, эпизод биографии, - думал Иван. - Что с того, что они - аспиранты с Москвы? Чем они лучше еренцев? Такие ж обывалы*, живущие по законам курятника: клюй-дави ближних, гадь на нижних, сам же лезь вверх да вверх - и всё будет в ёлочку".
* * *
Сам этот град-курятник занимал ВанькА много больше его обитателей. Был он схож с паззлом, незнамо что изображавшим и абы как собранным. Здесь башни из стекла взмыли над особняками времён крепостного права. Рядом бессильно грозила небу давящая мощь советских этажей. Огромные подъезды под сенью титанических гербов. Застывшими листами разорванной книги глядят со стен памятные доски в честь наркомов, актрис, поэтов... А к ближайшей булочной бредёт их неприметное потомство. Блёклые носители гремевших некогда фамилий.
Овсов и раньше слышал, что часть московских жителей роднилась лишь со своими. Эта самая "часть" несла явную печать вырождения, с каждым поколением лишь крепчавшего. Если комиссар ещё мог породить будущего профессора, то тот порождал лишь кандидата наук, а кандидат - раздолбая без определённых занятий, но с вполне конкретной столичной пропиской. Встречались и особо преданные поклонники "людей своего круга". Изредка во дворы выползало их потомство в вечно мокрых штанах. Существа с оттопыренными ушами и слюнявой нижней губой. Другие жильцы лабиринтов столичного центра также порой не внушали доверия. Скажем, тот малый с тонким носом и сросшимися бровями, виданный в одном из переулков. Что он, там, слушал в своём плеере? Шум, внятный лишь ему? Или, может, предсмертные хрипы своих жертв? Было в нём нечто маньячье - но по сути те ж жестокость и слабость.
* * *
Контраст между городом и частью его насельников был столь велик, что Ванька не раз задавался вопросом: "Почему тьма местных напоминает мне чужаков, будто не я, а они пришли сюда не знай откуда?" Москва казалась ему городом, доставшимся варварам. Однако даже эти варвары с пропиской не могли убить её необычность и несхожесть с прочим миром. Вон на асфальте - надпись: "Америкосы - сволочи!" - близ посольства Штатов и почему-то... у ног памятника Шаляпину. Но бронзовый певец сидит всё так же, погружённый в дымку грёз... Что ему кривульки под ногами? Меж ним и станцией метро - соборная готика сталинской высотки. Каменные колхозницы с чертами юной Марии, зрелой Елизаветы - при всём их мускульном апокрифизме. Святая простота облупленных бетонных атлетов. Химерически зеленеющая музыкантша. Сама высотка цвета безе схожа с недоступным тортом в витрине послевоенной кондитерской. Полудом-полуторт готов утонуть в закате, лишь гаснущее небо сольётся с темневшим камнем стен. Вечерняя заря сродни стареющей красавице, а дом как не растративший силы мужик, ведОмый лишь влечением. Видящий зарю лишь одной из многих... По этому городу брёл себе Ванька, покинув книжный ни с чем.
* * *
"...Ладно. Пока есть, что читать" - думал Ванёк, идя к метро. Внезапно рядом зазвенел раздражённый женский голос.
- Нет, ты представляешь, а? - вопрошала дама толстяка в съехавшем набок галстуке. - Мне, главбуху, такое ляпнул! "Совесть, - говорит, - у Вас есть?" Лимитчик! Ты подумай, а - припёрся то ль из Кстова, то ли с Ростова - и здесь!.. Нам!.. Про совесть!..
- Ой, да какая "совесть", Маш?! - отмахнулся толстяк пухлой ручкой. - Им жильё наше глаза застит. Волками ведь смотрят! А ты: "Совесть..." Кстати, кем он у вас?
- Охранник.
- Гнать таких охранников, - лениво протянул толстяк.
- Да, гнать, - подхватила раздражённая дама. - УжЕ сказали: "Сам либо по статье!"
- Ну и ладушки, - толстяк улыбнулся. Что-то недоброе, нелюдское было в его расслабленной манере общения. Так лениво-расслаблен обычно наевшийся хищник. Может, и не тронет, но не от доброты, а в силу сытой лени - состояния типичного для многих москвичей. Жизнь их зачастую определялась не развитием дара и навыков, а пропиской и связями (на худой конец - стечением обстоятельств). Наличие и отсутствие везения и связей бросалось в глаза даже здесь, на улице. Люди мчали по ней на дорогих иномарках либо уныло брели пешком, - чего-то среднего почти не наблюдалось. Битый 'жигуль' с таксовавшим приезжим был исключением, лишь подтверждавшим общее правило.
* * *
Заскочив в вагон метро, Ванец встал у сиденья с болтавшими девицами. Вынул книгу. На миг одна из девиц отвлеклась, бросив кислый взгляд сперва на ванькину куртку, затем на обложку.
- "Как закалялась сталь", - прочла она почти по слогам. - Вроде, Толстой? - спросила соседку.
- Ага, - зевнула та.
И обе вновь затрёкали про туфли.
Болтовня их была столь громкой, что отголоски её пробивались даже в сознание ушедшего в книгу ВанькА.
Нет-нет да долетало:
- Не-е, ты тупишь... "Две палочки" - не секс-шоп, ресторан японский!
К счастью, вскоре они вышли.
Вообще, интеллект многих здешних обитательниц легко влезал не то что в коробок - в напёрсток. Что взять с предпочитавших книгам ценники?
Мать ещё дОма говорила: "В Москве девушки в театры ходят, в библиотеки..." Да-да, блажен кто верует. Нет, в театры кое-кто и впрямь ходил (раз в год, чтоб козырнуть перед подругами ценой билета и тем, что за неё заплатили). К книгам их отношение тоже было своеобразным.
- Эй, Ванька, что читаешь? - бросила раз сослуживица, углядев том в его сумке.
- Биографию Гоголя.
- На кой? Не знаешь, что Гоголь умер?
- Знаю. Мало того: знаю, все мы однажды загнёмся. Суть не в том. Как жил - вот в чём соль.
- Странный ты...
- Не странней тебя, - огрызнувшись, Ванец побрёл одеваться. День завершён, тема исчерпана - "проехали", как говорили дОма.
Москвичкам был чужд не один Овсов. Девы столицы, вообще, не горели желанием дружить с жильцами общаги. Хоть бы даже и с талантами. Сколько этих талантов он повидал - аспирантов, стажёров... В общагу те въезжали в одиночку - и одинокими разъезжались по свету... Не улыбалось московским девам годами слушать мрачные песни и суждения, а на рынках искать что подешевше.
Тьма этих самых дев вдруг возмечтала выйти замуж за иноземцев. На крайняк за глав совместных фирм - и чтоб не старше сорокА. Умудрённые жизнью дамы (понимая: "На всех фирмачей не хватит") искали надёжность и обстоятельность - депутатов, штабных полковников, выпускников академий госслужбы...
Девчушки с глубинки, попав в Москву, все как одна воротили нос от молодых шоферов и врачей, предпочтя подававших надежды бандитов. По весне на окраинах там и сям вытаивали трупики этих пассажирок "BMW". Бывало, находили и в иное время (в лесопарках, даже в утренних мусорных баках - по частям). Местная братва резала без особых причуд - от уха до уха, вглубь до шейных позвонков. Приезжие порой изощрялись, внося в "мокруху" элемент разделки барана. Точней, овцы со средней полосы. Гнусавые попы отпевали жертв, крестясь на образа, поднесённые набожной братвой. А та жевала в кабаках под "восходящих звёзд". Что до "звёзд", то как-то сразу, вдруг тьма безголосых певичек в разы превысила число артистов в брюках. Спонсоры-продюсеры на мальчиков ещё не западали.
О тех годах и ныне часть москвичей говорит едва ли не с тоской - так вспоминают Рим с чувством, где нет места крови рабов.
* * *
Лишь со временем Иван смог разглядеть иную грань Москвы. Он разглядел её не сразу. Даже не через год или два. Но как-то, зайдя в зелёный дворик, зажатый старыми домами центра, он увидал жестяную банку из-под кофе, прикрученную проволокой к низенькой чугунной ограде газона. Кто-то приспособил эту жестянку под пепельницу, чтоб, присев вечерком на ограду, стряхивать пепел в баночку, а не наземь. Это сделал явно кто-то местный, а не те пробегавшие нервные курильщики, что снуют весь день по Москве.
Овсову сразу вспомнилось, что за месяц до этого в одном из старых домов он видел цветы в подъезде. Горшки с цветами стояли там на подоконниках и украшали первый этаж. Это был даже не уют - нечто иное. Может, эти цветы на этажах с пепельницей во дворе и были тем, что зовут "житейским укладом"? Каким-то иным укладом, прежде ВанькУ неведомым.
В другой раз этот самый "уклад" Ванька вновь встретил вдруг. Бродя без гроша и без цели по центру, он снова забрёл в чей-то чужой двор. Забредать - так, запросто - в московские дворы было всё трудней. Раньше всех закричав об открытости, здесь стремились теперь всячески отгородиться от мира. Тут и там натыкался Ванёк на ограды, будто говорившие: "Наш двор - не для тебя!" В арках домов обновлялись либо вставлялись решётки с воротами, запиравшимися на замОк. Позже навесные замкИ стали сменять домофоны.
Но здесь двор не был огорожен - может, ещё не успели скинуться на решётку? Ванькин взгляд ткнулся в дом о трёх подъездах. Самый дальний не выделялся ничем. Но те, что ближе... Под крышей-козырьком одного из них висели два кашпо. "В Ерени спёрли б. Либо расфигачили", - подумал Ванька. Здесь же кашпо висели себе, пенясь массой синих цветиков. Ещё чудней был следующий подъезд - черепичная крыша, вьюнок, оплетавший арку из грубых камней... С виду всё это было даже не подъездом, а воротами некой южной виллы - не хватало лишь моря... Ванец решил, что это вход в какой-то офис. Он подошёл ближе, но, к удивлению своему, не нашёл ни одной офисной таблички. Над дверью был лишь кусочек жести - и на нём, блестящем, не обшарпанном, значилось: "Подъезд 1. Квартиры 1-19". Ваньке не верилось: "Обычный подъезд - не офис!.." Догадка тут же подтвердилась. Из "ворот виллы" вышел гражданин совсем не офисного вида - в шортах, летней рубашке и шлёпках на босу ногу. Да ещё с собачкой! Таких мелких шавок в Ерени звали "тяпиками". Эти тонконогие псинки визгливо тявкали, прячась за хозяев (впрочем, и тяпнуть могли - весьма больно и всегда вдруг). Глянув вслед гражданину с тяпиком, Ванёк подошёл к подъезду с кашпо. Тот тоже не был входом в офис - здесь над дверью также была лишь табличка с номерами квартир.
Да, было в самОй Москве нечто иное, не виданное ни в общаге, ни, тем более, в Ерени. Бродя по улицам, Овсов нет-нет да и смотрел на окна. И понимал: здесь даже старьё, небрежно сваленное на подоконник, не было в родстве с босяцким хаосом общаги. Сомневавшимся тут же бросалось в глаза другое окно квартиры, где обычно млел кот заморских кровей. Либо стояла стереосистема, - Ванька даже не пытался считать, сколь ему пахать, чтоб скопить на это чудо. Что там "стереосистема"?.. Даже грязь на годами не мытом окне здесь дышала самоуверенным постоянством. Чувством тех, у кого тут дом и стол. Правда, ещё раньше Ванька понял, что и здесь у многих стол пуст. Нет, нищих в метро видал и прежде. Но чтобы сотни тысяч обездоленных в сытой, вроде бы, Москве!.. Впервые он увидел их в девяносто седьмом - в день своей самой первой акции.